Идельсон а.д. СИОНИСТСКАЯ ПАЛЬМА АБРАМА ИДЕЛЬСОНА

Это стихотворение трудно отнести к художественным достижениям – ни по меркам русской, ни в масштабе еврейской литературы. Однако хорошо известно, что поэты и писатели второго и третьего рядов более репрезентативны для понимания литературного процесса, чем гении. В нашем случае автор вообще не был профессиональным поэтом. Под именем А. Давидсона скрывался сионистский лидер, теоретик и публицист Абрам Давидович Идельсон (1865–1921). Насколько нам известно, «Пальма» – это единственное опубликованное его стихотворение, поэтому особенно интересно проследить обстоятельства его создания и публикации.

Жизненный путь Абрама Идельсона – это история цельного и сильного человека. Талантливый мальчик, еще до наступления бар мицвы оставивший дом ради паломничества к «местам Торы» и переходивший, как это было принято, из одной ешивы в другую, по мнению окружающих, был предназначен к раввинскому служению. Но на его родине, в «жмудском крае», в знаменитых Жагорах, не существовало глухой стены между иудаизмом и широким миром. Сам Идельсон впоследствии вспоминал: «…большой ломки в старом укладе не было. Старое смешалось с новым; поколения отходящее и растущее заключили между собой мир; старики уступили немного из своего, а молодые не доходили до крайностей. Так начинался постепенный прогресс, продолжающийся доныне». В последнем «месте Торы», Либаве, юноша начал готовиться к поступлению в гимназию, на что ушло три года, а сам гимназический курс он освоил за полгода (не оставляя занятий Талмудом). Сдав экзамены, в 1885 году Идельсон приезжает в Москву, где в палестинофильских кругах уже разнесся слух о необыкновенном вундеркинде. Учась на юридическом факультете университета, он участвовал в палестинофильском кружке «Бней-Цион», преподавал иврит и еврейскую литературу. В 1897 году Идельсон основывает в Москве молодежные сионистские кружки «Кадима» и «Цеирей-Цион». В процессе живого общения возникли идеи его первых теоретических работ, статей «Рассол» и «О драме Макса Нордау “Доктор Кон”». В 1901 году Идельсон стал одним из основателей «Демократической фракции» в сионизме и впоследствии, уже оставив Москву, участвовал в составлении Гельсингфорской программы российских сионистов. Во время первой русской революции Идельсон стал одним из организаторов еврейской самообороны, в 1905 году он переехал в Петербург, где вплоть до 1919 года редактировал основные сионистские издания: «Еврейскую жизнь», «Хронику еврейской жизни» и «Рассвет», а в 1919 году, после запрещения советской властью сионистской деятельности, уехал за границу. В Лондоне, в качестве члена ЦК Российской Сионистской организации, он становится во главе официального органа Всемирной Сионистской организации «А-Олам», а затем, в Берлине, незадолго до кончины, учреждает еженедельник «Рассвет», подхваченный после него В. Жаботинским. Однако, как мы видели, в самом начале своей общественной деятельности, еще находясь в Москве, Идельсон обращается к весьма необычной для сионистского активиста форме выражения национальной идеи.

Объект подражания Идельсона – не одно стихотворение, а целый цикл аллегорических сочинений Лермонтова, написанных в разные годы: «Ветка Палестины», «Три пальмы», «Портреты», «Песня», «Листок», «На севере диком» (последнее – вольный перевод стихотворения Гейне, в котором некоторые исследователи усматривают проявление национальной раздвоенности поэта). Отталкиваясь от лермонтовских образов, Идельсон актуализирует их для своего еврейского читателя. Не случаен и заголовок стихотворения: пальма – ориенталистский романтический символ, и в то же время – «знаковый» для сионистской молодежи образ, олицетворяющий экзотику Палестины и антитезу галуту. Национальная история, прочитанная через романтическую аллегорию, потребовала изменения формы повествования: если стихотворения Лермонтова строились обычно в виде монолога лирического героя, который исповедуется о своей судьбе: «Я вырос в сумрачных стенах», «Скажи мне, ветка Палестины: / Где ты росла, где ты цвела?» или аллегорически: «Я бедный листочек дубовый, / До срока созрел я и вырос в отчизне суровой», то автор еврейской версии ту же историю рассказывает как историю эпическую – судьба индивидуальная его не интересует. Другое важное изменение касается композиции. Завязка содержит отсылку к Библии, к акту Творения: «Первые отзвуки пенья небесного / Здесь человек услыхал». Затем следует характерная для лермонтовского сюжета контаминация природно-наивной и исторической линий, в которой каждый легко прочитывает трагическую историю погромов и гонений. «Там, на горах, за морями далекими, / Желтые листья гниют, – / Давят и топчут их звери голодные, / Птицы лесные клюют…» Метафора «листка», заданная эпиграфом из «Мцыри» и хорошо известная Идельсону из немецкой романтической поэзии, разворачивается в несколько строф, детализируется, становясь аллегорией еврейства, угнанного вдаль и погибающего на чужбине.

Стихотворения Лермонтова и романтиков вообще со сходным метафорическим строем двухчастны; райское блаженство и расцвет сменяются опустением, потерей дома, ощущением бесцельности существования. Идельсон сочиняет оптимистический финал: возвращение гонимых к родным корням, восстановление гармонии и надежды – в виде нового «побега». К романтическому дереву была органично привита идея национального возрождения, получающая необходимую для русско-еврейских интеллектуалов рубежа веков эмоциональное наполнение и культурную легитимацию в лермонтовском наследии. При этом естественно, что центральный образ прошел определенную семантическую трансформацию. В некоторых лермонтовских балладах присутствовала христианская символика (не очень сильная, открыто звучащая только в «Ветке Палестины»: «Заботой тайною хранима / Перед иконой золотой / Стоишь ты, ветвь Ерусалима, / Святыни верный часовой!»); она, конечно, исчезает. Усекаются и такие планы смысла, которые делают шедевры Лермонтова философскими элегиями, касающимися судьбы отдельной личности.

В контексте еврейских подражаний Лермонтову на русском языке и на иврите «Пальма» Идельсона не является исключением – ни по обстоятельствам своего появления, ни по типу обращения с источником. Так, палестинофильское движение вызвало настоящий поток «колыбельных», вариаций «Казачьей колыбельной» Лермонтова, содержавшей близкие идеологии национального обновления мотивы пророчества и героизма. В «Колыбельной песни» Ш. Черниховского (1897) появляется совершенно новый для еврейской литературы облик еврейского воина:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По сюжетной канве лермонтовского стихотворения Черниховский моделирует универсальную и гармоничную личность «первопроходцев» в Сионе. Если политик Идельсон остановился на общей схеме национальной судьбы, то поэт Черниховский создал портрет молодого «стражника», конкретизируя и гуманизируя эту судьбу.

Впрочем, эстетические и жанровые ориентиры Идельсона-стихотворца на первый взгляд совершенно не соответствуют его идеологическим установкам, отвергающим «романтизацию» политической деятельности. В своих публицистических работах Идельсон боролся с «духовным фетишизмом», с канонизацией стандартного набора общественных идеалов и призывал к прагматическому и трезвому подходу к еврейской жизни. Это значило, что для освобождения «пытливого разума народа» необходимо пересмотреть такие основополагающие понятия, как нация, культура, религия. Современный еврей, пишет Идельсон, несчастен, но виноват в этом и сам: «он не боролся, а съежился, сократился, сокращал свои потребности до minimum’а…» Пересмотр традиционных ценностей касался и отношения к иудаизму: в древности религия была «чистой верой», но постепенно она стала «религиозным фатализмом, который перенес центр тяжести человеческой жизни “по ту сторону”». Нынешний иудаизм «есть только рассол, который консервировал нас и спас от смерти, уничтожая в нас всякую жизнь». При этом Идельсон сохранял в душе ностальгические воспоминания о своем религиозном опыте. «Теперешнее поколение живет в силу того толчка, который оно получило от религиозного воспитания в детстве, – писал он в журнале “Рассвет” в 1909 году. – Пусть мы теперь неверующие, но поэзия теперь утраченной, но когда-то сильной религиозной жизни наложила на нас неизгладимый отпечаток». Современная жизнь требует более практических ориентиров. Сионизм именно тем и хорош, утверждал Идельсон, что он реалистичен и показывает пути к земному счастью. Романтическая маска сионизма (мифы национальной культуры, которые она использует) – приманка для людей «с чувствительной душой и пылким воображением», а этого недостаточно. Он не питал надежд в отношении героического идеализма евреев: ставить судьбу народа «на одну карту – на карту подвига» – невозможно, «национальная жизнь есть не что иное, как сумма множества конкретных дел…»[8].

Вместе с тем, конкретный, прагматический подход сочетался в мировоззрении Идельсона с необычайной широтой и неординарностью мышления. Жаботинский вспоминал, как во время работы над Гельсингфорской программой они, члены редакционной комиссии, «сидели тогда, как девица в терему, и думали, что весь сионизм прекрасно укладывается в пространство одной кубической сажени. А. Д. <Идельсон> пробуравил для нас со всех сторон пролеты во вселенную; показал, что ни одна стена не стена, ни одна аксиома не аксиома…»[9]. Деятельность по созданию еврейского национального центра в Эрец-Исраэль, доказывал Идельсон, можно совмещать с политической борьбой за права евреев в диаспоре.

Когда ему приходилось выступать по вопросам культуры, он не только проявлял редкую эрудицию (В. Жаботинский считал А. Идельсона самым образованным, наряду с Б. Бороховым, человеком в своем окружении), но и демонстрировал особый, диалектический подход к проблемам культурного строительства. Так, в споре с идеологом национальной культурной автономии историком С. Дубновым он говорил, что «культурная жизнь в галуте вынуждена отступать перед натиском доминирующих культур других наций», и потому бесполезно надеяться на свободу культурного проявления в диаспоре, а дискутируя с видным русским либералом Петром Струве, защищал право евреев на развитие собственной, национальной культуры.

В обращении Идельсона к кумирам российской словесности не было той «обиженной» интонации, которая ощущалась в словах некоторых еврейских литераторов. Так, в тоне национальной обиды писал о юбилее Пушкина С. Фруг («Чувства добрые»[10]). Свой некролог Льву Толстому Идельсон тоже начинает с упрека: «великий человек, прозванный вполне законно “европейской совестью”, никогда не поднимал своего голоса в защиту того народа, который Европа обижает больше всех». Но не это было для него главным: сионистский лидер останавливается прежде всего на тех моментах, которые сближали великого русского писателя с еврейским народом. Как и Толстой, еврей «не имеет твердого представления о желательных формах ближайшего будущего», «он боролся за то, за что мы боролись и боремся, чувствует от этого гордость. Мы вместе с человечеством и отдельно от него»[11]. Так задается канва внутреннего диалога между «русским» и «еврейским» в сознании русско-еврейской интеллигенции, диалога, который основывался на понимании двойного родства обеим культурам. Эта необыкновенная способность совмещать несовместимое и находить единство во множественности проявилась и в стихотворении «Пальма», где сионистская идеологическая программа оказалась облечена в элегическую лермонтовскую форму.

Одно опубликованное стихотворение, несомненно, не было заметным событием для Абрама Идельсона. Но для нас, отдаленных от начала сионистского движения более чем на сто лет и наследующих так или иначе весь его идейно-эмоциональный комплекс, оно может быть окном в тот давно ушедший мир идейных и духовных исканий.